Друзья! Сегодня литературная гостиная «В гостях у юбиляра» представляет юбиляров, родившихся в июле. Особое внимание привлекают две замечательные личности: Пётр Вяземский, ему исполнилось 23 июля 230 лет со дня рождения и Аполлон Григорьев, которому исполнится 28 июля 200 лет со дня рождения. Оба являлись талантливыми стихотворцами, переводчиками, мемуаристами, крупными литературными критиками и оставили яркий след в истории русской литературы и культуры. И что особенно примечательно, они навсегда связаны с именем великого Пушкина…
Аполлон Григорьев (1822—1864), поэт и один из самых значительных критиков XIX века, друг Фета и Достоевского, автор уникальной критической системы и идеолог почвенничества, в конце жизни он называл себя «последний романтик» и «ненужный человек», а после смерти был забыт на полвека. Потом его наследие начали с восторгом открывать для себя литераторы времен Серебряного века, но и по сей день, он остается одной из самых трагических и недооцененных фигур в русской литературной истории. О том, почему судьба Григорьева сложилась именно так, а также о его эпохе и идеях можно узнать из блестящей книги слависта Роберта Виттакера «Аполлон Григорьев. Последний русский романтик» (2020 г.). Не менее интересную информацию, уважаемые читатели, вы найдёте в июньском номере журнала «Свой» за этот год.
Аполлон Григорьев является одновременно талантливым стихотворцем, переводчиком, мемуаристом, крупным литературным и театральным критиком. Именно ему принадлежит самое известное и самое ёмкое высказывание о первом поэте России: «Пушкин – наше всё».
«Пушкин — наше все» — фраза, которая в современной России может означать все что угодно. Между тем у этого высказывания был конкретный контекст и значение, за которым стояла система взглядов, разработанная Аполлоном Григорьевым. Аполлон Григорьев был очень интересным персонажем: почитатель европейской культуры и один из главных теоретиков русского почвенничества с хаотическим образом жизни, замечательный поэт и критик, чье критическое наследие, по мнению автора книги, значит даже больше, чем его поэзия. «Григорьев от самого отчаянного атеизма одним скачком переходил в крайний аскетизм и молился перед образом, налепляя и зажигая на всех пальцах восковые свечи», — вспоминал Фет, снимавший у родителей Григорьева комнату во время учебы в Москве. Все это говорит о том, что главной чертой Григорьева была двойственность, или парадоксальность, которую сам он считал чертой, присущей всякому русскому человеку. Таким Григорьева видел и Достоевский, который отмечал эту двойственность и называл его «русским Гамлетом» и «самым русским из русских». Именно Григорьев уже после смерти послужит прототипом для Дмитрия Карамазова.
Обретаясь где-то между западниками и славянофилами, между позитивистами и идеалистами, но никогда полностью не разделяя ни одну из этих позиций, Григорьев разработал собственный критический метод, получивший название «органическая критика», и с помощью него рассматривал ключевые художественные произведения своего времени. Одним из самых ярких примеров органической критики стал цикл статей, посвященных роли Пушкина в русской культуре. И роль эту тоже нельзя назвать консервативной или охранительной, поскольку она, по мысли Григорьева, сочетала в себе максимальную открытость внешнему с полновесным осознанием собственной самобытности:
«А Пушкин — наше все: Пушкин — представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другими мирами. Пушкин — пока единственный полный очерк нашей народной личности, самородок, принимавший в себя, при всевозможных столкновениях с другими особенностями и организмами, все то, что принять следует, полный и цельный, но еще не красками, а только контурами набросанный образ народной нашей сущности, — образ, который мы долго еще будем оттенять красками. Сфера душевных сочувствий Пушкина не исключает ничего до него бывшего и ничего, что после него было и будет правильного и органически-нашего. Сочувствия ломоносовские, державинские, новиковские, карамзинские, — сочувствия старой русской жизни и стремления новой, — все вошло в его полную натуру в той стройной мере, в какой бытие послепотопное является сравнительно с бытием допотопным, в той мере, которая определяется русскою душою. Когда мы говорим здесь о русской сущности, о русской душе, — мы разумеем не сущность народную допетровскую и не сущность послепетровскую, а органическую целость…»
Значительную часть книги занимает подробный анализ поэтических произведений Григорьева, в том числе лирических циклов «Борьба» (его называют вершиной творчества А. Григорьева), «Вверх по Волге», которые после пятидесятилетнего забвения вместе с другими стихотворениями издал высоко ценивший его поэзию А. Блок. Завершается книга исчерпывающим описанием роли уже самого Григорьева в истории русской культуры:
«Григорьев стоял на своей независимой точке зрения, остававшейся в пределах главных традиций русской мысли. За свою независимость он заплатил дорогой ценой: идя не в ногу с другими, он оказался в одиночестве. Он не только отстаивал свои взгляды, независимые от общепринятых в его дни, но и писал в манере и стиле, не похожих на манеру и стиль современников. Этот стиль соответствует тому необычному месту, которое Григорьев занимает в русской литературе — месту самого значительного критика-поэта. Григорьев, конечно, не был последним в России романтиком. Но он был последним представителем первого в России романтического периода, длившегося с конца восемнадцатого по середину девятнадцатого века. Даже сейчас он остается мостом, перекинутым в прошлое, каким видел его Блок. Тем, кто сегодня изучает русскую литературу, культуру России и необъятную душу русского национального характера, хорошо пройти по этому мосту — возвратиться в последние годы романтической эры и познакомиться с „органическим” взглядом Григорьева на ту культуру и на время, в которое он жил». Возможно, кто-то удивится, но текст этой популярной песни принадлежит Аполлону Григорьеву.
О, говори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Душа полна такой тоской,
А ночь такая лунная!
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Чего от сердца нужно ей?
Ведь знает без того она,
Что к ней тоскою долгих дней
Вся жизнь моя прикована…
И сердце ведает мое,
Отравою облитое,
Что я впивал в себя ее
Дыханье ядовитое…
Я от зари и до зари
Тоскую, мучусь, сетую…
Допой же мне — договори
Ты песню недопетую.
Договори сестры твоей
Все недомолвки странные…
Смотри: звезда горит ярчей…
О, пой, моя желанная!
И до зари готов с тобой
Вести беседу эту я…
Договори лишь мне,
допой Ты песню недопетую!
Комментарии